Первым был Фрейд и его психоанализ, заглянувший в «подвал» человеческой сущности. Классический психоанализ был очень материалистичен и физиологичен, поведение человека он объяснял через его животные влечения. Такой подход хорошо коррелировал с развивающейся материалистической парадигмой.
Затем Адлер поднялся чуть выше, до социального в человеке, объяснив его поведение компенсацией недостатков и комплексов.
Но время требовало чего-то большего.
Войны, социальные и научные революции – общая нестабильность, характеризующая начало прошлого века, требовали ориентиров, которые выходили бы за рамки зыбкой реальности человеческой жизни. Чтобы пережить этот непростой период, людям требовалось представление о себе как о чем-то большем, чем просто социальном животном.
Кажется, конец XIX и начало XX веков низвели человека с самой вершины практически на самое дно: от подобия Бога и божественного дитя до биомашины, ведомой влечениями и комплексами. Смириться с таким представлением о человеке было непросто и неприятно: ведь сам человек всегда чувствовал в себе что-то большее, чем простую животность. И хотя многим идея объяснить все, включая культуру и цивилизацию, через базовые животные влечения и комплексы показалась привлекательной, она была очевидно недостаточной. Человек не захотел смириться со своей ограниченностью и механистичностью. Потому что, смирившись с ней, он уничтожил бы себя как человека.
Франкл почувствовал этот запрос эпохи – потребность в смысле, который был бы больше самого человека. Он видел, что человек – это больше, чем его потребности и влечения. Он понимал это еще в 20-30 годы, и опыт концлагеря только подтвердил его уверенность.
Франкл писал об этом:
«Из этого с очевидностью следует, что в такую эпоху, как наша, то есть в век экзистенциального вакуума, первоочередной задачей образования должна быть не передача традиций и знаний, а укрепление той способности, которая позволяет человеку находить уникальные смыслы. Сегодня образование не может привычно следовать по традиционным рельсам, оно должно пробуждать способность к независимым и аутентичным решениям. В эпоху, когда десять заповедей утратили, по-видимому, безусловную неколебимость, человеку больше, чем в прежние века, необходимо прислушиваться к десяти тысячам заповедей, которые возникают в десяти тысячах уникальных ситуаций, из которых состоит жизнь человека. А к этим заповедям его направляет совесть, и только на нее он может полагаться. Живая, пылкая совесть – единственное, что помогает человеку противостоять последствиям экзистенциального вакуума, то есть конформизму и тоталитаризму». («Воля к смыслу»)
Но логотерапия решала не только задачу самоидентификации и ориентиров в трудное время дезориентации. В век, для которого страдание стало одним из главных мотивов, она отвечала на вопрос о страдании и его смысле.
Франкл писал:
«Если жизнь вообще имеет смысл, то имеет смысл и страдание. Страдание является частью жизни, точно также, как судьба и смерть. Страдание и смерть придают бытию целостность». («Сказать жизни «Да!»»)
Если мы – всего лишь биомеханизмы, толкаемые своими комплексами и влечениями, то страдание – это то, чего следует избегать, что может нам лишь навредить. Но если мы духовные существа, способные открыть смысл любой, даже самой болезненной ситуации, страдание становится тем, что формирует нас, что раскрывает нашу духовную суть. Так страдание перестает быть безусловным злом и становится ценным инструментом духовной жизни. Ведь именно через него человек способен увидеть истинного себя.
Таким образом, я вижу две главные предпосылки возникновения логотерапии, которые связаны между собой.
Во-первых, это общая материалистическая тенденция в науке, которая распространилась и на представления о человеке как биомеханизме или социальном животном. Появился запрос на альтернативу такому пониманию, дающую человеку ориентиры и смыслы вне себя самого, связывающую его с чем-то большим.
Во-вторых, это отношение к страданию. Если в материалистической парадигме страдание – это зло, которое не имеет смысла и которого следует избегать, то логотерапия видит страдание иначе, она наделяет его смыслом.
