Активное использование «измов» не является чем-то характерным исключительно для гуманитарных наук. В естественных науках мы также можем увидеть тенденцию к обобщениям моделей, превосходящих гетерогенный и нестабильный природный порядок вещей. На самом деле, это нормально, когда наука делает обобщения, и научное мышление произвоПдит «измы» постоянно.
Представьте исследование в области физики, в котором исследователь ставит себе целью изучить поведение кристалла в широком температурном спектре. Наблюдая за последующими колебаниями состояний этого кристалла при разных температурах, экспериментатор будет в недоумении, когда при достаточно высокой температуре обнаружит, что структура кристалла была изменена настолько, что, строго говоря, это больше не кристалл. Не только структура, но и терминология больше не соответствует тому, что в таком исследовании называется «кристалл». С другой стороны, как бы странно это ни звучало, ученый, который изначально работал с кристаллом, это тот же ученый, который должен обобщить эту специфическую отрасль в изучении минералов; мы бы назвали это «наука о кристаллах» или «кристаллизм». Более многозначный и «человеческий» пример - знакомый «изм», с которым мы живем уже очень давно, называемый не «христианизм», а «христианство». В этом случае также несложно продемонстрировать, что вся информация, которой мы обладаем об Иисусе Христе, не умещается в какую-то отдельную догму, пропагандируемую в «христианской» религии. Образ христианства не был бы полностью узнаваем ни как «протестантский», ни как «католический», ни как какой-либо другой. Все они, однако, имея в своей основе Христа как изначальный принцип, считают себя вполне легитимным «христианством».
Относительно мира философии или, более точно, начала западной философии, мы знаем, что платонизм - это его крупнейший и самый важный, краеугольный камень. В этом смысле, нельзя не остановиться и не попытаться ответить на вопрос, поставленный еще Ллойдом П. Джерсоном, "Что такое платонизм?". Весьма плодотворная и интересная работа Ллойда начинается с объяснения, во-первых, что критерий для определения платонизма еще не согласован, во-вторых, что даже среди известных платонистов имеются существенные разногласия по поводу того, вокруг чего платонизм сконструирован. Задача Ллойда – продемонстрировать, что, несмотря на терминологию, - Новая Академия, средний платонизм, неоплатонизм, - среди специалистов по Платону существуют руководящие принципы, конституирующие, что представляет собой платонизм. В своей работе Ллойд реконструирует их, отмечая наиболее важные темы, которые поднимались в связи с платонизмом. Относительно платонистов Ллойд подчеркивает главную тенденцию, которую он характеризует как «нисходящий метафизический подход» (с.259). Он вполне осознает «бездну между тем, что Платон говорит, и тем, что он имеет в виду» и то, что платонизм – это нечто, что мы можем извлечь из платоновских текстов, вне зависимости от целей самого Платона - того, что мы определенно упустили. Ллойд цитирует Аммониуса и идею, что с самого начала тексты Платона «должны быть интерпретированы» и что «платонисты не видят препятствий тому, чтобы пить из фонтана аристотелевской мудрости для того, чтобы лучше понять платонизм» (с.257-259). Это объясняет, почему столь симптоматично то, что ни в одном платоновском тексте мы не найдем ни слова самого Платона о платонизме. Аристотель, Секст Эмпирик, Диоген Лаэртский и Плотин, а не сам Платон, создали платонизм, - вот то, что показывает нам Ллойд. Словно религиозные толкования, эти интерпретации Платона стремятся декодировать, перекодировать и распространить не собственно гетерогенные и многогранные произведения Платона, а то, что, по их мнению, «имел в виду Платон». Так почему же такие интерпретации Платона все же столь привлекательны? Установить диалог непосредственно с Платоном означает существовать в универсуме философии. Платон – это глубокий корень, из которого произрастает древо последующих философов. Однако что заставляет нас верить, будто с помощью чуть более тридцати диалогов и нескольких писем Платон бы делегировал последующим поколениям свое главное понимание философии? Если для Платона было действительно так важно быть интерпретированным как идеалист, почему он не написал собственную полноценную книгу от своего имени? «Я убежден, что лучшим утверждением доктрины в письме или речи будет мое собственное ее утверждение» (καίτοι τοσόνδε γε οἶδα, ὅτι γραφέντα ἢ λεχθέντα ὑπ' ἐμοῦ βέλτιστ' ἂν λεχθείη, Письмо VII, 341 d) - пишет сам Платон. Платон был, в буквальном смысле, в постоянном диалоге с онтологическими теориями Зенона, Парменида, Гераклита и других известных мыслителей – современников и предшественников Сократа. В некоторых из платоновских диалогов. Таких как Алкивиад I, Государство, Парменид и Софист появляется философская концепция «форм» («идей»), и эта концепция была отражена Аристотелем в его «Метафизике» (I, 987 a). Можем ли мы, однако, из этого факта сделать заключение о том, что Платон был «идеалистом»? И что «академические скептики должны быть лишены звания платонистов»? Говоря о платонизме, мы должны осознавать, что наша первая призма, а именно Платон и его произведения, иногда принимает форму, не основанную непосредственно на собственных взглядах автора. Так же, как для физиков уже нет ничего удивительного в том, что кристалл меняется под воздействием высоких температур, - вплоть до изменения своей внутренней структуры, - для философов не должно быть сюрпризом то, что платонизм живет своей собственной жизнью и даже может вступать в конфликт с отдельными пассажами из произведений Платона. Следовательно – как я проиллюстрирую ниже с помощью своего рода «восходящего подхода», - произведения Платона многозначны и открывают бесконечное количество нюансов толкования и интерпретации. Платоновской философии больше подходит роль «критики универсума», в отличие от научной аристотелевской систематизации, предпочитающей, согласно этой классификации, нисходящий подход. Платон, автор, который почти не показывает себя упоминается лишь в трех пассажах Апологии, 34 a, 38 b, и в Федоне, 59 b, не включается в текст, но скорее вскрывает непостоянство диалогической рефлексии: «Ежели двое идут, то придумать старается каждый» (Протагор, 348 d, цитирование Илиады, X, 224).
Принять, что произведения Платона представляют собой единый, гомогенный способ философствования, называемый «идеализм», как минимум, неточно. Это может быть обнаружено, в первую очередь, в «подсознательных» знаках, представленных в конструкции знания через диалог (Федр, 277 a) и восхваление диалогического исследования даже при исполнении без собеседников, как мы видим в Горгии, 505 и, когда Калликл отказывается продолжать разговор с Сократом, но не только. Как я продемонстрирую ниже, в разные периоды творчества Платона «вражеская речь» проявляется насильно, сводя на нет даже так называемы платонизм. Этот «призрак» приходит не только со стороны идеологически оппозиционных характеров (таких как софисты), но и от Парменида который в одноименном диалоге показывает молодому персонажу Сократа как зрелого писателя. Платон спорит и сомневается даже в применимости теории идей, 134 b, и даже от самого Сократа.
В Протагоре, например, стремясь подтолкнуть софиста к противоречию показывая, что "отвага" означает также "знание", Сократ прекращает спор, придя к заключению, что «удовольствие» и «благо» суть одно и то же (351 c). Его аргумент не идеалистический и он не отстаивает позицию, что эти сущности имеют собственное бытие. В беседе с Протагором который не решается признать соответствие между "удовольствием" и благом, "неудовольствием" и "злом" (ἡδέως ζῆν ἀγαθόν, τὸ δ' ἀηδῶς κακόν) Сократ утверждает, что вопрос заключается в способности распознать «меньшее из зол» (355 e), и что философия Протагора и других софистов вполне соответствует этому учению. Удовольствие, неудовольствие, хорошее и плохое (ἡδεῖ τε καὶ ἀνιαρῷ καὶ ἀγαθῷ καὶ κακῷ), основу такого множество имен, по мнению Сократа, формируют всего две категории. В Гиппи Меньшем мы также видим Сократа, защищающим скорее «софистический», чем «платонический» тезис. Несмотря на протест своего собеседника, Сократ отстаивает мнение, что «заблуждающиеся добровольно лучше тех, кто заблуждается недобровольно». Персонаж Сократа утверждает, что он также не согласен с выводом, который он сам только что сделал, но с другой стороны, это необходимо, чтобы представить «аргумент» (λόγου, 376 c). Все эти странности происходят оттого, что персонаж Сократа базируется не на моральных или идеальных принципах, но исключительно на формально-риторических. В Теэтете, диалоге, в котором Платон будто бы подавляет протагоровскую теорию чувственного восприятия, мы на самом деле видим софиста будто "восстающим из мертвых" софиста уже не было в живых, когда происходили события, описанные в диалоге, чтобы защитить свою теорию и противостоять Сократу: здесь сам Сократ говорит так, как говорил бы Протагор, который, в свою очередь, цитирует софиста и говорит за него прямой речью, что достаточно типично для диалогов Платона. Любопытно, что Сократ стоит одновременно на двух позициях: он и атакует Протагора, и защищает софиста. Еще один интересный момент, когда софист привлекает внимание Сократа, заявляя, что он не уступил бы ему в споре, но вместо этого предпочитает практиковать диалектику, апеллирующую к реальным аргументам.
Протагор заканчивает свое «нравственное поучение», побуждая Сократа исследовать отношение между чувствами и знанием не так, как это делает большинство, т.е. без концептуальной строгости (168 c).
В одном из пассажей Государства Диалога, который должен увенчать платоновское "философское совершеннолетие" мы становимся свидетелями того, как Сократ играет роль, не слишком подходящую для идеалистической и платонистской модели. Объясняя, что ни одна из форм правления не подходит природе философа (497 b), Сократ считает вполне достойным философа беспокоиться лишь о своих собственных интересах (496 d). Возвращаясь к концепции справедливости, которая уже была очерчена в книге IV, Платон пытается сказать, что философ, на самом деле, приходит к тому, что становится безразличным к проблемам полиса. А что говорит Сократ в Хармиде? Как после этого пассажа мы можем говорить о так называемой платонической любви? «Тогда, благородный мой друг, я узрел то, что скрывалось у него под верхней одеждой, и меня охватил пламень: я был вне себя» (τότε δή, ὦ γεννάδα, εἶδόν τε τὰ ἐντὸς τοῦ ἱματίου καὶ ἐφλεγόμην καὶ οὐκέτ' ἐν ἐμαυτοῦ ἦν, Charmides, 155d).
Если мы обратимся не к платонизму, а к Платону как автору, то обнаружим, что его величайший гений лежит скорее в противоречии, а не в линейном идеализме и догматизме.
Наконец, я подведу итог очень платонической идеей, которую можно извлечь не только из следующей цитаты Платона, но также из всего многообразия его диалектических произведений: «Это мы и рассмотрим, причем вместе с теми, кто нас постарше, потому что мы еще молоды, чтобы разобраться в таком деле» (ταῦτα οὖν σκοπώμεθα καὶ μετὰ τῶν πρεσβυτέρων ἡμῶν· ἡμεῖς γὰρ ἔτι νέοι ὥστε τοσοῦτον πρᾶγμα διελέσθαι, Protagoras, 314 b).
Литература:
ARISTOTLE Metaphysics. Translation of W. D. Ross. Encyclopedia Britannica, Inc. London, 1952.
CUNHA NETO, O. Protagoras and the Platonic doxography about the most eminent sophist: study and translation. Unicamp, Iel, Campinas, 2012.
LLOYD, P. G. What is Platonism? Journal of the History of Philosophy, Vol 43, number 3, July, 2005. Published by Johns Hopkins University Press.
PLATO Charmide. Alciabiades I. Translation of W. R. M. Lamb. The Loeb Classical Library. Harvard University Press. London, 1927.
Epistles. Translation of R. G. Bury. The Loeb Classical Library. Harvard University Press. London, 1999.
Gorgias. Translation of W. R. M. Lamb. The Loeb Classical Library. Harvard University Press. London, 1996.
Parmenides. Greater Hippias. Translation of Harold North Fowler. The Loeb Classical Library. Harvard University Press. London, 1926.
Protagoras. Translation of W. R. M. Lamb. The Loeb Classical Library. Harvard University Press. London, 1999.
Republic. Translation of Paul Shorey. The Loeb Classical Library. Harvard University Press. London, 1994.
Theaetetus and Sophist. Translation of Harold North Fowler. The Loeb Classical Library. Harvard University Press. London, 1996
Опубликовано 18.2.2016